https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=10201921572176124&id=1088833557
"Гул затих. Я вышел на подмостки"
По случаю Международного дня театра я решил дать в открытом доступе полный текст рецензии на фильм "Трудно быть Богом" Алексея Германа, в котором шекспировская тема "весь мир - театр" является одной из наиболее значимых.
«…тысячью биноклей на оси»
Довольно странно, что многие, кто пишет о фильме «Трудно быть Богом» Алексея Германа, даже не преминув отметить неоднократное оборачивание героев в камеру, а то и нахальное вглядывание в неё, как в зеркало, всё-таки не попытались осмыслить этот явно не случайный и вполне концептуальный приём автора, хотя он несколько раз даёт подсказки на протяжении всего повествования.
Проще это объяснить тем обстоятельством, что в обруч с драгоценным камнем, который носит на голове Дон Румата, вмонтировано некое устройство слежения за происходящим на другой планете, куда прибыл с Земли, словно провалился на восемь веков назад, посторонний посланник с некой миссией, пожалуй, мало ведомой ему самому, как и немногочисленным соратникам-землянам, встречающимся вместе в условленном месте. Они давно уже пообвыкли в арканарском существовании и не очень-то отличаются от местных обитателей - разве что имеют некоторое влияние на них из-за своего «небесного происхождения» и порою угрожают применить «божественную силу», хотя убивать вроде как запрещено. И только в своих снах Румата якобы видит единолично чинимое отмщение этому чуждому, отталкивающему, неприятному, буквально утопленному в природной грязи и различных отходах человеческого бытования, погрязшему во всех пороках, жестокому и мерзкому миру.
Принцип «якобы» можно применить и в отношении «истории арканарской резни», которую мы так и не увидим на экране, и даже подобное название картины Германа, существовавшее на протяжении ряда лет, пока она долго и мучительно делалась, в итоге знаменательно исчезло, как и первоначальная версия «Что сказал табачник с Табачной улицы», испарившаяся, словно и данный персонаж: то ли был он, то ли вообще нет?! Кстати, Алексей Герман любил рассказывать байку о гипотетическом зрителе, который впервые познакомился с кинематографом уже в солидном возрасте - и ничего не мог понять в этом иллюзорном «царстве теней», вроде как материализующемся из ничего, а потом пропадающем где-то в пустоте, после того, как сеанс закончился. А было ли кино?!
Ореол апокрифа, какого-то мифического фильма, создание которого никогда не будет завершено (а первая задумка экранизации Германом повести братьев Стругацких относится к 1968 году - так что в сумме ушло на реализацию этого замысла 45 лет!), неизбежно витал над самым трудным творением мастера кино, чей уход из жизни ещё до окончания работы как бы поставил столь необходимую и неизбежную точку. Кажется, Пётр Вайль иронически заметил в 1999 году, когда в России наконец-то была выпущена лента «Хрусталёв, машину!», а Алексей Герман вступил в подготовительный период перед съёмками «Трудно быть Богом», что ему надо было взяться за следующую картину, чтобы отпустить от себя предыдущую. Ныне же вмешалась сама смерть (если угодно - Смерть, как в одном из самых любимых фильмов режиссёра, в «Седьмой печати» Ингмара Бергмана), чтобы вырвать из рук кинематографического перфекциониста, у которого с возрастом эта мания только прогрессировала, его финальное творение. Как сказано в Первом послании апостола Павла к коринфянам: «Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; // Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится».
И как раз для постижения посмертного кинопослания Германа чрезвычайно и основополагающе значимы следующие слова из апостольского текста: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан». И 13-й стих в 13-й главе гласит: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Казалось бы, по поводу экранизации «Трудно быть Богом» можно говорить о чём угодно, но только не о любви. Наоборот - немало людей, которые категорически не в состоянии принять то, что показано на экране, напрямую обвиняют постановщика в человеконенавистничестве и глумливом презрении ко всему роду тех, кто вроде как подобен Богу, если уж создан Им. Но концептуальность и глобальность подхода Алексея Германа в том и заключалось, что он стремился, как и в «Андрее Рублёве» Андрея Тарковского, другом своём любимом кинопроизведении, выйти из мрака к свету, от отчаяния - к надежде, от безверия - к вере, от ненависти - к любви.
Пролог и эпилог, снятые на фоне типичного зимнего пейзажа, практически являются цитатами-посвящениями Тарковскому, у которого воспринята Германом одна из центральных тем в бесконечном (сквозь разные времена года, преодолевая грань между жизнью и смертью) спора между Феофаном Греком и Андреем Рублёвым о том, что народ тёмен, а явись вдруг Иисус в этот мир, то его тут же распнут! И сцена «российской Голгофы» казалась особенно безжалостной и одновременно пронзающей душу внезапной близостью к нам вроде как деревенского мужика в обличье Христа, тянущего свой тяжкий крест по снегу.
Ведь и благородный Дон Румата - словно Мессия, отданный Отцом Небесным на заклание, как Агнец, принесённый в жертву. Конечно, его не распинают в Арканаре - напротив, он сам однажды не выдерживает и уничтожает (впрочем, за кадром - и это символично) всех подряд, не разбираясь в выборе средств и объектах своего мщения. Но потом отказывается от возвращения на Землю - фактически избегает Вознесения. Он остаётся среди тех несчастных и обездоленных, кому суждено из века в век влачить горькое и беспросветное существование, «нести свой крест и не роптать», если воспользоваться словами Рублёва из его разговора с Феофаном. Разве это не любовь - истинная и всепрощающая?!
И подобно очищающему финалу «Андрея Рублёва», когда Рублёв снимает с себя долгую епитимью, наложенную им на себя после нашествия татаро-монголов на Владимир, и пытается утешить плачущего Бориску, что пойдут они вместе «колокола лить и иконы писать», в последней сцене «Трудно быть Богом» почти навёртываются на глаза умиротворяющие слёзы. Повозка с Руматой, продолжающим играть на саксофоне-сопрано, удаляется по снегу - а из глубины кадра появляются две фигуры: по всей видимости, это отец и маленькая дочь, которая спрашивает его: «Тебе нравится эта музыка?». Отец отвечает: «Не знаю». Она еле слышно произносит: «А у меня от неё живот болит».
Вот это снижение пафоса принципиально для Алексея Германа, который вовсе не хочет быть ни пророком в своём отечестве, а шире - на всей планете, ни своеобразным Иоанном Богословом, выступающим с новоявленным Откровением, хотя безусловные отсылки к так называемому Апокалипсису имеются. Пару раз повторяется в проброс фраза о том, что «Ангел видит». И это позволяет воспринимать всё повествование как ту самую книгу в деснице у Сидяшего на престоле, которую сможет раскрыть и даже посмотреть в неё лишь «лев от колена Иудина, корень Давидов» (жаль, что Герман по дате рождения чуть-чуть не совпадает со знаком Льва), он же - «Агнец, как бы закланный», чтобы снять семь печатей и положить начало Суду Господнему.
Призыв «иди и смотри», семикратно повторяющийся при открытии Агнцем этих печатей, чему предшествовал «как бы звук трубы» (а Румата при первом же появлении на экране начинает дуть в свою особенную дуду), услышанный через «отверстую дверь на небе», заявлен в фильме именно благодаря обнажению приёма словно прямого и непосредственного запечатления реальности в кино. Поскольку сразу после пролога мы видим кадр, выстроенный по аналогии с тем изображением, которое мы могли бы видеть, наблюдая происходящее, например, в подзорную трубу. И эта «округлая композиция» на экране неоднократно проигрывается в различных вариациях, подчас в намеренно вульгарном воплощении, как очко в сиденье уборной, или же в виде железного кольца в огромной по размерам цепи.
Причём мотив постоянного слежения за многонаселённым, чрезвычайно плотным, невероятно густым действием, где второплановое подчас важнее того, что находится перед камерой, а якобы случайные люди в кадре иногда значимее в этот момент, нежели главный герой, отнюдь не связан, как может показаться, с тем самым устройством, что находится в обруче на голове Руматы. Ведь масса взглядов изнутри происходящего, направленных в сторону запечатлевающего всё это или являющегося внимательным свидетелем и несомненным очевидцем своего рода Апокалипсиса в Арканаре, замечается нами помимо Руматы, который вообще может не присутствовать в данном эпизоде. Согласно произнесённым на экране строчкам из стихотворения «Гамлет» Бориса Пастернака, кстати, написанного в 1946 году, то есть незадолго до начала новых сталинских репрессий, которые были связаны уже с борьбой с космополитизмом - «На меня наставлен сумрак ночи // Тысячью биноклей на оси».
Вот это неотступное бдение, сопровождаемое ещё и виртуозным движением камеры, которая временами вдруг замирает в якобы непредусмотренной паузе, на самом-то деле больше похожей на смыслово значимую цезуру в стихе, когда и возникает ощущение непостижимой красоты и поэзии момента, как раз является подлинным откровением не только кинематографического порядка, но и словно онтологическим по уровню, если не вообще теологическим. Уже в картине «Хрусталёв, машину!», несмотря на более знакомую для самого автора действительность начала 50-х годов, чему он был личным свидетелем, почему-то чувствовалась громадная дистанция между изображаемым и тем, кто это запечатлевает - как будто всё увидено совсем из другого века или же с иной планеты. А в ленте «Трудно быть Богом» данный эффект, оправданный даже по сюжету, приобретает самодовлеющее значение. Это взгляд откуда-то сверху, как бы из горних пределов, это точка зрения того, кто допущен к лицезрению процесса снятия семи печатей и должен подробно, детально, беспристрастно зафиксировать, не отводя глаз. Если уж «Ангел видит», то ничего невозможно утаить и сокрыть. Это абсолютная, тотальная правда о сущем, рассмотренная так, как она есть. Скверная, гадкая, противная - но истинная! И тем труднее её полюбить.
В фильме сказано в закадровом тексте о том, что никакого Возрождения и хоть какого-то искусства не было на этой планете и в помине, однако её обитатели, бежавшие из рабства, всё-таки «из красок и камня создавали вторую природу для украшения жизни не знающего красоты народа» и изготавливали стёкла, которые «позволяли полуслепым видеть или зрячим приблизить небо». Ну чем не довольно точное и ёмкое определение эстетического и как бы божественного значения творчества! А вот в рамках пребывания в гнусной и зловонной реальности, где категорически нет места для какого-либо созидания, оказывается своего рода «культурой низа» стихийное, неоформленное, из глубин естества произрастающее, вообще неосознаваемое скоморошество - все эти грубые жесты и неприличные звуки, всё это беспорядочное мельтешение перед камерой с хулиганским желанием непременно заглянуть в глаза невидимому соглядатаю.
За неимением ничего иного, арканарцы «играть согласны эту роль» (слегка перефразируем строчку из упомянутого стихотворения Пастернака), даже если «сейчас идёт другая драма». Некая нутряная эксцентрика, то есть выход за пределы давно уготовленного и предназначенного, является своеобразным протестом против унылости и бесполезности существования, где «всё тонет в фарисействе» (будем понимать специально двусмысленно этот словесный оборот поэта). Внешняя абсурдность и экстравагантность поведения, природная дикость и возмутительная невоспитанность нравов становятся необходимыми заменителями для тех, кто лишён возможности творить «вторую природу».
Финальная поэтическая кода из пастернаковского «Гамлета», тоже ведь обнажающего метод «игры в…», звучит практически как народная пословица вполне философского толка: «Жизнь прожить - не поле перейти», которая может кому-то показаться неожиданно простоватой в этой системе координат. Вот и «Трудно быть Богом» в интерпретации Алексея Германа представляется то вульгарным, то натуралистичным, то излишне приземлённым, то чуть ли не оскорбительным произведением. Но к нему надо привыкнуть и пересмотреть несколько раз, чтобы вдруг обнаружить в лихорадочной суете персонажей в умопомрачительно заполненном кадре странную и загадочную магию максимальной свободы пребывания на экране. Что там вообще происходит? Да просто жизнь сама по себе, которая настолько была отрепетирована и прогнана через несколько десятков изматывающих дублей, что доведена уже до автоматизма существования, за которым внезапно последовало чувство избавления от своего внеэкранного опыта - и персонажи (а не исполнители) зажили перед камерой так, будто никуда отсюда не уходили и всегда здесь находились.
И кино сотворило новую реальность. Хотя это невыносимо трудно - и снимать, и смотреть! Поскольку труднее всего - именно быть, а не казаться. Не имеет значения, где конкретно: в жизни или в искусстве. Трудно быть Богом в себе самом.
Оценка - 8,5 (из 10).
По случаю Международного дня театра я решил дать в открытом доступе полный текст рецензии на фильм "Трудно быть Богом" Алексея Германа, в котором шекспировская тема "весь мир - театр" является одной из наиболее значимых.
«…тысячью биноклей на оси»
Довольно странно, что многие, кто пишет о фильме «Трудно быть Богом» Алексея Германа, даже не преминув отметить неоднократное оборачивание героев в камеру, а то и нахальное вглядывание в неё, как в зеркало, всё-таки не попытались осмыслить этот явно не случайный и вполне концептуальный приём автора, хотя он несколько раз даёт подсказки на протяжении всего повествования.
Проще это объяснить тем обстоятельством, что в обруч с драгоценным камнем, который носит на голове Дон Румата, вмонтировано некое устройство слежения за происходящим на другой планете, куда прибыл с Земли, словно провалился на восемь веков назад, посторонний посланник с некой миссией, пожалуй, мало ведомой ему самому, как и немногочисленным соратникам-землянам, встречающимся вместе в условленном месте. Они давно уже пообвыкли в арканарском существовании и не очень-то отличаются от местных обитателей - разве что имеют некоторое влияние на них из-за своего «небесного происхождения» и порою угрожают применить «божественную силу», хотя убивать вроде как запрещено. И только в своих снах Румата якобы видит единолично чинимое отмщение этому чуждому, отталкивающему, неприятному, буквально утопленному в природной грязи и различных отходах человеческого бытования, погрязшему во всех пороках, жестокому и мерзкому миру.
Принцип «якобы» можно применить и в отношении «истории арканарской резни», которую мы так и не увидим на экране, и даже подобное название картины Германа, существовавшее на протяжении ряда лет, пока она долго и мучительно делалась, в итоге знаменательно исчезло, как и первоначальная версия «Что сказал табачник с Табачной улицы», испарившаяся, словно и данный персонаж: то ли был он, то ли вообще нет?! Кстати, Алексей Герман любил рассказывать байку о гипотетическом зрителе, который впервые познакомился с кинематографом уже в солидном возрасте - и ничего не мог понять в этом иллюзорном «царстве теней», вроде как материализующемся из ничего, а потом пропадающем где-то в пустоте, после того, как сеанс закончился. А было ли кино?!
Ореол апокрифа, какого-то мифического фильма, создание которого никогда не будет завершено (а первая задумка экранизации Германом повести братьев Стругацких относится к 1968 году - так что в сумме ушло на реализацию этого замысла 45 лет!), неизбежно витал над самым трудным творением мастера кино, чей уход из жизни ещё до окончания работы как бы поставил столь необходимую и неизбежную точку. Кажется, Пётр Вайль иронически заметил в 1999 году, когда в России наконец-то была выпущена лента «Хрусталёв, машину!», а Алексей Герман вступил в подготовительный период перед съёмками «Трудно быть Богом», что ему надо было взяться за следующую картину, чтобы отпустить от себя предыдущую. Ныне же вмешалась сама смерть (если угодно - Смерть, как в одном из самых любимых фильмов режиссёра, в «Седьмой печати» Ингмара Бергмана), чтобы вырвать из рук кинематографического перфекциониста, у которого с возрастом эта мания только прогрессировала, его финальное творение. Как сказано в Первом послании апостола Павла к коринфянам: «Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; // Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится».
И как раз для постижения посмертного кинопослания Германа чрезвычайно и основополагающе значимы следующие слова из апостольского текста: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан». И 13-й стих в 13-й главе гласит: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Казалось бы, по поводу экранизации «Трудно быть Богом» можно говорить о чём угодно, но только не о любви. Наоборот - немало людей, которые категорически не в состоянии принять то, что показано на экране, напрямую обвиняют постановщика в человеконенавистничестве и глумливом презрении ко всему роду тех, кто вроде как подобен Богу, если уж создан Им. Но концептуальность и глобальность подхода Алексея Германа в том и заключалось, что он стремился, как и в «Андрее Рублёве» Андрея Тарковского, другом своём любимом кинопроизведении, выйти из мрака к свету, от отчаяния - к надежде, от безверия - к вере, от ненависти - к любви.
Пролог и эпилог, снятые на фоне типичного зимнего пейзажа, практически являются цитатами-посвящениями Тарковскому, у которого воспринята Германом одна из центральных тем в бесконечном (сквозь разные времена года, преодолевая грань между жизнью и смертью) спора между Феофаном Греком и Андреем Рублёвым о том, что народ тёмен, а явись вдруг Иисус в этот мир, то его тут же распнут! И сцена «российской Голгофы» казалась особенно безжалостной и одновременно пронзающей душу внезапной близостью к нам вроде как деревенского мужика в обличье Христа, тянущего свой тяжкий крест по снегу.
Ведь и благородный Дон Румата - словно Мессия, отданный Отцом Небесным на заклание, как Агнец, принесённый в жертву. Конечно, его не распинают в Арканаре - напротив, он сам однажды не выдерживает и уничтожает (впрочем, за кадром - и это символично) всех подряд, не разбираясь в выборе средств и объектах своего мщения. Но потом отказывается от возвращения на Землю - фактически избегает Вознесения. Он остаётся среди тех несчастных и обездоленных, кому суждено из века в век влачить горькое и беспросветное существование, «нести свой крест и не роптать», если воспользоваться словами Рублёва из его разговора с Феофаном. Разве это не любовь - истинная и всепрощающая?!
И подобно очищающему финалу «Андрея Рублёва», когда Рублёв снимает с себя долгую епитимью, наложенную им на себя после нашествия татаро-монголов на Владимир, и пытается утешить плачущего Бориску, что пойдут они вместе «колокола лить и иконы писать», в последней сцене «Трудно быть Богом» почти навёртываются на глаза умиротворяющие слёзы. Повозка с Руматой, продолжающим играть на саксофоне-сопрано, удаляется по снегу - а из глубины кадра появляются две фигуры: по всей видимости, это отец и маленькая дочь, которая спрашивает его: «Тебе нравится эта музыка?». Отец отвечает: «Не знаю». Она еле слышно произносит: «А у меня от неё живот болит».
Вот это снижение пафоса принципиально для Алексея Германа, который вовсе не хочет быть ни пророком в своём отечестве, а шире - на всей планете, ни своеобразным Иоанном Богословом, выступающим с новоявленным Откровением, хотя безусловные отсылки к так называемому Апокалипсису имеются. Пару раз повторяется в проброс фраза о том, что «Ангел видит». И это позволяет воспринимать всё повествование как ту самую книгу в деснице у Сидяшего на престоле, которую сможет раскрыть и даже посмотреть в неё лишь «лев от колена Иудина, корень Давидов» (жаль, что Герман по дате рождения чуть-чуть не совпадает со знаком Льва), он же - «Агнец, как бы закланный», чтобы снять семь печатей и положить начало Суду Господнему.
Призыв «иди и смотри», семикратно повторяющийся при открытии Агнцем этих печатей, чему предшествовал «как бы звук трубы» (а Румата при первом же появлении на экране начинает дуть в свою особенную дуду), услышанный через «отверстую дверь на небе», заявлен в фильме именно благодаря обнажению приёма словно прямого и непосредственного запечатления реальности в кино. Поскольку сразу после пролога мы видим кадр, выстроенный по аналогии с тем изображением, которое мы могли бы видеть, наблюдая происходящее, например, в подзорную трубу. И эта «округлая композиция» на экране неоднократно проигрывается в различных вариациях, подчас в намеренно вульгарном воплощении, как очко в сиденье уборной, или же в виде железного кольца в огромной по размерам цепи.
Причём мотив постоянного слежения за многонаселённым, чрезвычайно плотным, невероятно густым действием, где второплановое подчас важнее того, что находится перед камерой, а якобы случайные люди в кадре иногда значимее в этот момент, нежели главный герой, отнюдь не связан, как может показаться, с тем самым устройством, что находится в обруче на голове Руматы. Ведь масса взглядов изнутри происходящего, направленных в сторону запечатлевающего всё это или являющегося внимательным свидетелем и несомненным очевидцем своего рода Апокалипсиса в Арканаре, замечается нами помимо Руматы, который вообще может не присутствовать в данном эпизоде. Согласно произнесённым на экране строчкам из стихотворения «Гамлет» Бориса Пастернака, кстати, написанного в 1946 году, то есть незадолго до начала новых сталинских репрессий, которые были связаны уже с борьбой с космополитизмом - «На меня наставлен сумрак ночи // Тысячью биноклей на оси».
Вот это неотступное бдение, сопровождаемое ещё и виртуозным движением камеры, которая временами вдруг замирает в якобы непредусмотренной паузе, на самом-то деле больше похожей на смыслово значимую цезуру в стихе, когда и возникает ощущение непостижимой красоты и поэзии момента, как раз является подлинным откровением не только кинематографического порядка, но и словно онтологическим по уровню, если не вообще теологическим. Уже в картине «Хрусталёв, машину!», несмотря на более знакомую для самого автора действительность начала 50-х годов, чему он был личным свидетелем, почему-то чувствовалась громадная дистанция между изображаемым и тем, кто это запечатлевает - как будто всё увидено совсем из другого века или же с иной планеты. А в ленте «Трудно быть Богом» данный эффект, оправданный даже по сюжету, приобретает самодовлеющее значение. Это взгляд откуда-то сверху, как бы из горних пределов, это точка зрения того, кто допущен к лицезрению процесса снятия семи печатей и должен подробно, детально, беспристрастно зафиксировать, не отводя глаз. Если уж «Ангел видит», то ничего невозможно утаить и сокрыть. Это абсолютная, тотальная правда о сущем, рассмотренная так, как она есть. Скверная, гадкая, противная - но истинная! И тем труднее её полюбить.
В фильме сказано в закадровом тексте о том, что никакого Возрождения и хоть какого-то искусства не было на этой планете и в помине, однако её обитатели, бежавшие из рабства, всё-таки «из красок и камня создавали вторую природу для украшения жизни не знающего красоты народа» и изготавливали стёкла, которые «позволяли полуслепым видеть или зрячим приблизить небо». Ну чем не довольно точное и ёмкое определение эстетического и как бы божественного значения творчества! А вот в рамках пребывания в гнусной и зловонной реальности, где категорически нет места для какого-либо созидания, оказывается своего рода «культурой низа» стихийное, неоформленное, из глубин естества произрастающее, вообще неосознаваемое скоморошество - все эти грубые жесты и неприличные звуки, всё это беспорядочное мельтешение перед камерой с хулиганским желанием непременно заглянуть в глаза невидимому соглядатаю.
За неимением ничего иного, арканарцы «играть согласны эту роль» (слегка перефразируем строчку из упомянутого стихотворения Пастернака), даже если «сейчас идёт другая драма». Некая нутряная эксцентрика, то есть выход за пределы давно уготовленного и предназначенного, является своеобразным протестом против унылости и бесполезности существования, где «всё тонет в фарисействе» (будем понимать специально двусмысленно этот словесный оборот поэта). Внешняя абсурдность и экстравагантность поведения, природная дикость и возмутительная невоспитанность нравов становятся необходимыми заменителями для тех, кто лишён возможности творить «вторую природу».
Финальная поэтическая кода из пастернаковского «Гамлета», тоже ведь обнажающего метод «игры в…», звучит практически как народная пословица вполне философского толка: «Жизнь прожить - не поле перейти», которая может кому-то показаться неожиданно простоватой в этой системе координат. Вот и «Трудно быть Богом» в интерпретации Алексея Германа представляется то вульгарным, то натуралистичным, то излишне приземлённым, то чуть ли не оскорбительным произведением. Но к нему надо привыкнуть и пересмотреть несколько раз, чтобы вдруг обнаружить в лихорадочной суете персонажей в умопомрачительно заполненном кадре странную и загадочную магию максимальной свободы пребывания на экране. Что там вообще происходит? Да просто жизнь сама по себе, которая настолько была отрепетирована и прогнана через несколько десятков изматывающих дублей, что доведена уже до автоматизма существования, за которым внезапно последовало чувство избавления от своего внеэкранного опыта - и персонажи (а не исполнители) зажили перед камерой так, будто никуда отсюда не уходили и всегда здесь находились.
И кино сотворило новую реальность. Хотя это невыносимо трудно - и снимать, и смотреть! Поскольку труднее всего - именно быть, а не казаться. Не имеет значения, где конкретно: в жизни или в искусстве. Трудно быть Богом в себе самом.
Оценка - 8,5 (из 10).
Комментариев нет:
Отправить комментарий