воскресенье, 12 июня 2016 г.

Моя книжная полка. "Такие книги пишутся раз в десятилетие, если не реже". Писатель Александр Товбин

      Об этом писателе из Санкт-Петербурга я узнала из статьи критика Никиты Елисеева "Против правил". "Сравнение с Чеховым и «Чайкой» вполне правомерно. И не только потому, что «Чайка» чаще всего цитируется в этом романе. Становится одним из его лейтмотивов. Но и потому, что это великий роман, как и «Чайка» – великая пьеса. Он стоит в одном ряду со всеми романами, на которые явно и неявно ссылается: с «Петербургом» Андрея Белого, «Волшебной горой» Томаса Манна, «Даром» Набокова, «Улиссом» Джойса, «В поисках утраченного времени» Пруста и даже с «Процессом» Кафки. Он не проигрывает от такого соседства. Писатели (если они настоящие писатели) живут для того, чтобы написать хотя бы один такой роман.
Такие книги пишутся раз в десятилетие, если не реже. Поэтому неудивительно, если их не сразу замечают. «Большое видится на расстоянии». От них не убудет. Они встали в ряд. Они стоят в культуре, несмотря на то что их сразу не прочли или даже не пролистали. Но в незамечании романа Александра Товбина «Приключение сомнамбулы» есть что-то катастрофическое, обвальное. «Чайка», к примеру, хотя бы с позором провалилась на столичной сцене. Но тут – абсолютная тишина. Здесь впору закричать вслед за Мандельштамом: «Читателя! Советчика! Врача! На лестнице колючий разговор бы!» Ничего. Двухтомный роман ухнул в молчание. Нельзя нарушать правила".
     Роман "Приключение сомнамбулы" вышел в издательстве Александра Житинского "Геликон  Плюс". "Ему было плевать на то, что двухтомный роман архитектора Александра Товбина «Приключения сомнамбулы» может быть не замечен. Он знал, что роман этот рано или поздно займет подобающее ему место в русской литературе, и потому опубликовал этот роман".
     А.Б. Товбин родился в 1936 году. Закончил школу и архитектурный факультет в Ленинграде. Живёт в Петербурге. Роман "Германтов и унижение Палладио" вошёл в "длинный список" литературной премии "Большая книга" - 2015.
    Книги Александра Товбина
1."Портрет художника в детстве, отрочестве и юности".
Конец тридцатых — сквозь пелену, сороковые-­роковые — отчётливее, пятидесятые, начало шестидесятых — с графической определённостью. Сплав пристальных наблюдений с выдумкой. Лица, полотна, фасады, море и невские волны, плещущие в гранит, волшебный барочный дворец и злой двор¬колодец, кладезь опасных детских приключений, обид, влекущие тайны любви и смерти, пространства и слова, образов и идей... Читатель, возможно, нахмурится — опять? Что ж, вечная тема — смуты и просветы взросления, поиск «Я» — открыта. Ветры эпохи, давления среды, индивидуальность героя обновляют типическое и преломляют жанровое, не мешая при этом посматривать на пики традиции — автор, ясно из заголовка, сознательно рискует, когда помещает своё повествование в поле напряжения между двумя великими именами. Илья Соснин, дитя коммуналки, витает в творческих сферах. Главный персонаж многофигурного, подробно и динамично написанного «Портрета», зоркий и отрешённый, одержимый завиральными гипотезами, одолеваемый сомнениями, он из минут, часов, дней исподволь складывает картину лет, но поиск «Я» «здесь» и «сейчас» для него, мечтателя, постигающего азы зодчества и художественные языки, сопряжён с поисками магического кристалла — за тусклыми видимостями ему мерещатся потусторонние сияния, от блужданий в лабиринтах искусств сама реальность делается вдруг призрачной, как городские отражения в Мойке или облака, выплывающие из окон палаццо Строцци. Множество разных портретов вобрала и сплотила общая рама. В центре — четверо друзей¬одноклассников, «мальчиков-­вундеркиндов». Вот они, Соснин, Бухтин-­Гаковский, Шанский, Бызов, не очень-­то веря, что провожают затяжную юность, в ночь отставки Хрущёва поднимают рюмки с коньяком в гостиной профессорской квартиры у Пяти Углов. Не замечая их, привычно танцует на суконке Юлия Павловна, натирает паркет. Рядом — ухищрения композиции? — Илья Маркович Вайсверк прощально машет за вагонным стеклом «Стрелы». Сбоку, вместе — Вика... ноты разбросаны по дивану, к валику прислонён виолончельный футляр; Нелли... с мокрыми волосами, на мисхорском пляжике. Чуть позади — композиция сложна! — управдом Мирон Изральевич в куцем плаще, на трамвайных рельсах... задумчивый физрук Веняков, с футбольным мячом под мышкой. И дотлевают в пьяном папиросном дыму следователи Литьев, Фильшин, и костлявый одноглазый институтский спецслужбист Сухинов норовит вытеснить за раму Бочарникова, Зметного. А из¬за взлохмаченной головы Льва Яковлевича потерянно высовываются отец с матерью Соснина, психиатр Душский; всех не перечислить, иных растворяет фон. Что было с накрытыми уже тенью, что будет с теми, чей черёд впереди? Наверное, пора пообещать в духе сказок Шахерезады и новомодных штампов серийности — все­все оживут ещё, как оживает после долгого сеанса группа натурщиков. «Портрет...», сам по себе вполне завершённый, — вставное, наподобие матрёшки в матрёшке, ядро другого, обрамляющего романа. Судьбы героев не замкнутся датой календарного конца «оттепели»: траектории судеб, уточняясь в минувшем и устремляясь к перелому веков, фантастически совпавшему для доживших с переломом тысячелетий, протянутся в многоплановый и густо населённый, скомпонованный из больших массивов времени текст.
2."Приключение Сомнамбулы". В 2 томах.
История, начавшаяся с шумного, всполошившего горожан ночного обрушения жилой башни, которую спроектировал Илья Соснин, неожиданным для него образом выходит за границы расследования локальной катастрофы, разветвляется, укрупняет масштаб событий, превращаясь при этом в историю сугубо личную. Личную, однако — не замкнутую. После подробного (детство-отрочество-юность) знакомства с Ильей Сосниным — зорким и отрешённым, одержимым потусторонними тайнами искусства и завиральными художественными гипотезами, мечтами об обретении магического кристалла - романная история, формально уместившаяся в несколько дней одного, 1977, года, своевольно распространяется на весь двадцатый век и фантастично перехлёстывает рубеж тысячелетия, отражая блеск и нищету «нулевых», как их окрестили, лет. Стечение обстоятельств, подчас невероятных на обыденный взгляд, расширяет не только пространственно-временные горизонты повествования, но и угол зрения взрослеющего героя, прихотливо меняет его запросы и устремления. Странные познавательные толчки испытывает Соснин. На сломе эпох, буквально - на руинах советской власти, он углубляется в лабиринты своей судьбы, судеб близких и вчера ещё далёких ему людей, упрямо ищет внутренние мотивы случившегося с ним, и, испытав очередной толчок, делает ненароком шаг по ту сторону реальности, за оболочки видимостей; будущее, до этого плававшее в розоватом тумане, безутешно конкретизируется, он получает возможность посмотреть на собственное прошлое и окружающий мир другими глазами... Чем же пришлось оплачивать нечаянную отвагу, обратившую давние творческие мечты в горький духовный опыт? И что же скрывалось за подвижной панорамой лиц, идей, полотен, архитектурных памятников, бытовых мелочей и ускользающих смыслов? Многослойный, густо заселённый роман обещает читателю немало сюрпризов.
3."Германтов и унижение Палладио".  
Перед нами и роман воспитания, и роман путешествий, и детектив с боковым сюжетом, и мемуары, и «производственный роман», переводящий наития вдохновения в технологии творчества, и роман-эссе. При этом это традиционный толстый русский роман: с типами, с любовью, судьбой, разговорами, описаниями природы. С Юрием Михайловичем Германтовым, амбициозным возмутителем академического спокойствия, знаменитым петербургским искусствоведом, мы знакомимся на рассвете накануне отлёта в Венецию, когда захвачен он дерзкими идеями новой, главной для него книги об унижении Палладио. Одержимость абстрактными, уводящими вглубь веков идеями понуждает его переосмысливать современность и свой жизненный путь. Такова психологическая - и фабульная – пружина подробного многослойного повествования, сжатого в несколько календарных дней.  Эгоцентрик Германтов сразу овладевает центром повествования, а ткань текста выплетается беспокойным внутренним монологом героя. Мы во внутреннем, гулком, густо заселённом воспоминаниями мире Германтова, сомкнутом с мирами искусства. Череда лиц, живописных холстов, городских ландшафтов. Наблюдения, впечатления. Поворотные события эпохи и судьбы в скорописи мимолётных мгновений. Сшибки действительности с воображением. Обрывки сюжетных нитей, которые спутываются-распутываются, в конце-концов – связываются. Смешение времён и – литературных жанров. Прошлое, настоящее, будущее. Послевоенное ленинградское детство оказывается не менее актуальным, чем Последние известия, а текущая злободневность настигает Германтова на оживлённой улице, выплёскивается с телеэкрана, даже вторгается в Венецию и лишает героя душевного равновесия. Огромное время трансформирует  формально ограниченное днями действия пространство романа.
Купить книги.

Комментариев нет: