Источник
Дмитрий Сергеевич Дарский (1883—1957)
Дмитрий Сергеевич Дарский (1883—1957)
"Пиковая дама"
"Среди прозаических произведений Пушкина „Пиковая дама” стоит как высочайшее и загадочное создание. Трудно указать во всей русской художественной прозе произведение равное по совершенству, в котором необъятность мысли и величайший динамизм в развитии действия сочетались бы с такою же колоссальною сжатостью, быстротою темпа и подавленною экспрессией формы. В прозе Пушкина „Пиковая дама” стоит на той же высоте, что „маленькие трагедии” в стихах. А в то же время нет произведения более одинокого и непонятного. Пушкин написал „Пиковую даму” в пору наибольшей зрелости и тем самым сделал преклонение перед ней обязательным. Но редко внешнее признание в такой же мере сочетается с действительной неразгаданностью. Увлекались фантастичностью фабулы и очаровательностью изложения, но скрытый замысел новеллы прошел мимо читателя. В своем дневнике Пушкин двумя-тремя фразами с ясностью обрисовал, какого рода интерес возбудило его произведение. „Моя «Пиковая дама» в большой моде. — Игроки понтируют на тройку, семерку и туз. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн‹ягиней› Н‹аталией› П‹етровной› Голицыной и, кажется, не сердятся”.
Ни с чем не сравнимы в Пушкине эта выдержка и замкнутость гения, с какою он затаивает свои думы, и даже наедине с собою не позволяет себе обнаружить своих одиноких помыслов. Четким и деловым голосом упоминает о голом факте, ни случайной обмолвкой, ни изменившейся интонацией не выдавая собственного взгляда. Как будто и вправду он не ведает, что он написал, как будто и в самом деле модные ставки игроков да снисходительная догадливость двора — единственно возможный эффект, какой могла бы возбудить повесть. Пушкин смолчал, а современники себя понятливостью не затруднили. Критик „Северной пчелы” нашел превосходными лишь подробности, но важным недостатком признал недостаток идеи. „Впрочем, — заключает он, — строгое суждение об этих повестях невозможно: они прикрыты эгидой имени Пушкина”.
Влюбленный в Пушкина биограф и издатель его сочинений, Анненков очень ясно свидетельствует о высоте понимания читателей. По его словам, повесть „произвела при появлении своем всеобщий говор и перечитывалась от пышных чертогов до скромных жилищ с одинаковым наслаждением”. Он добавляет, что „общий успех этого легкого и фантастического рассказа особенно объясняется тем, что в нем есть черты современных нравов, которые обозначены по обыкновению тонко и ясно”. Как бы боясь проницательностью превзойти общий взгляд, точно так же Белинский принял „Пиковую даму” за анекдот. Критическое законодательство Белинского тяготело над нашим обществом многие десятилетия, неудивительно поэтому, что и данный отзыв почти не подвергся пересмотру. Чернышеский заявил твердо, что этой небольшой пьесе „никто не припишет особенной важности”. Примыкая к тому же мнению, Салтыков выражал убеждение, что, живи Пушкин в иное время, „он не потратил бы себя на писание” этой повести и что „сущность пушкинского гения выразилась совсем не в «пиковых дамах», а в стремлениях к общечеловеческим идеалам”. И только Достоевский, и то как-то вскользь и к случаю, вымолвил несколько слов, которые остротою прозрения достигают вершины пушкинского творения. Впервые он разглядел в Германне „колоссальное лицо”, впервые он признал в нем „петербургский тип”. Но Достоевский только бросил молниевидный луч, но полного истолкования не дал. Рассказ по-прежнему остался невыясненным...
В „Пиковой даме” поразительно все: стиль, эпиграфы, композиция и замысел. Во-первых, стиль: сухой, сосредоточенный, энергичный, с холодной ненавистью к красивому слову и еще более к красивому чувству — стиль денди. Дендизм в едва уловимой позе, в ледяной интонации, в высокомерной иронии, в аристократическом такте, который предписывает сохранять самообладание в моменты наивысшей взволнованности; наконец, в стремительном темпе, в каком развивается действие. Повествование развертывается с деспотическим лаконизмом. Сердце заковано в броню. Ничего отвлекающего от прямой цели, ничего слабонервного и преувеличенного в выражении чувств, ничего патетического. Предумышленно Пушкин едва намечает господствующую мысль, желая скорее остаться непонятным, чем сделать ее общедоступной. Вся повесть насыщена затаенным трагизмом, но написана так, что вызывает впечатление великосветского анекдота.
Во-вторых, эпиграфы. Лукаво-изысканные и крылатые, они умышленно противоречат беззаботной шутливостью дальнейшему содержанию, всюду сумрачному и недоброму. Есть острая ирония в таком преднамеренном контрасте, и только вполне свободный и высоко стоящий над своим произведением и своими персонажами автор вправе разрешить себе эту усмешку в разгар трагедии, этот указательный жест исподтишка на заносящегося героя. ..
И еще: "... Небрежный рассказ Томского для него прозвучал как прорицание ведьм для Макбета..."
И еще: „Пиковая дама означает тайную недоброжелательность”. Только гений великой иронии, взирающий с высоты на кружение непознанных сил, тайно действующих вокруг человека, мог выбрать эпиграфом этот вкрадчивый афоризм из „новейшей гадательной книги”.
Ни с чем не сравнимы в Пушкине эта выдержка и замкнутость гения, с какою он затаивает свои думы, и даже наедине с собою не позволяет себе обнаружить своих одиноких помыслов. Четким и деловым голосом упоминает о голом факте, ни случайной обмолвкой, ни изменившейся интонацией не выдавая собственного взгляда. Как будто и вправду он не ведает, что он написал, как будто и в самом деле модные ставки игроков да снисходительная догадливость двора — единственно возможный эффект, какой могла бы возбудить повесть. Пушкин смолчал, а современники себя понятливостью не затруднили. Критик „Северной пчелы” нашел превосходными лишь подробности, но важным недостатком признал недостаток идеи. „Впрочем, — заключает он, — строгое суждение об этих повестях невозможно: они прикрыты эгидой имени Пушкина”.
Влюбленный в Пушкина биограф и издатель его сочинений, Анненков очень ясно свидетельствует о высоте понимания читателей. По его словам, повесть „произвела при появлении своем всеобщий говор и перечитывалась от пышных чертогов до скромных жилищ с одинаковым наслаждением”. Он добавляет, что „общий успех этого легкого и фантастического рассказа особенно объясняется тем, что в нем есть черты современных нравов, которые обозначены по обыкновению тонко и ясно”. Как бы боясь проницательностью превзойти общий взгляд, точно так же Белинский принял „Пиковую даму” за анекдот. Критическое законодательство Белинского тяготело над нашим обществом многие десятилетия, неудивительно поэтому, что и данный отзыв почти не подвергся пересмотру. Чернышеский заявил твердо, что этой небольшой пьесе „никто не припишет особенной важности”. Примыкая к тому же мнению, Салтыков выражал убеждение, что, живи Пушкин в иное время, „он не потратил бы себя на писание” этой повести и что „сущность пушкинского гения выразилась совсем не в «пиковых дамах», а в стремлениях к общечеловеческим идеалам”. И только Достоевский, и то как-то вскользь и к случаю, вымолвил несколько слов, которые остротою прозрения достигают вершины пушкинского творения. Впервые он разглядел в Германне „колоссальное лицо”, впервые он признал в нем „петербургский тип”. Но Достоевский только бросил молниевидный луч, но полного истолкования не дал. Рассказ по-прежнему остался невыясненным...
В „Пиковой даме” поразительно все: стиль, эпиграфы, композиция и замысел. Во-первых, стиль: сухой, сосредоточенный, энергичный, с холодной ненавистью к красивому слову и еще более к красивому чувству — стиль денди. Дендизм в едва уловимой позе, в ледяной интонации, в высокомерной иронии, в аристократическом такте, который предписывает сохранять самообладание в моменты наивысшей взволнованности; наконец, в стремительном темпе, в каком развивается действие. Повествование развертывается с деспотическим лаконизмом. Сердце заковано в броню. Ничего отвлекающего от прямой цели, ничего слабонервного и преувеличенного в выражении чувств, ничего патетического. Предумышленно Пушкин едва намечает господствующую мысль, желая скорее остаться непонятным, чем сделать ее общедоступной. Вся повесть насыщена затаенным трагизмом, но написана так, что вызывает впечатление великосветского анекдота.
Во-вторых, эпиграфы. Лукаво-изысканные и крылатые, они умышленно противоречат беззаботной шутливостью дальнейшему содержанию, всюду сумрачному и недоброму. Есть острая ирония в таком преднамеренном контрасте, и только вполне свободный и высоко стоящий над своим произведением и своими персонажами автор вправе разрешить себе эту усмешку в разгар трагедии, этот указательный жест исподтишка на заносящегося героя. ..
И еще: "... Небрежный рассказ Томского для него прозвучал как прорицание ведьм для Макбета..."
И еще: „Пиковая дама означает тайную недоброжелательность”. Только гений великой иронии, взирающий с высоты на кружение непознанных сил, тайно действующих вокруг человека, мог выбрать эпиграфом этот вкрадчивый афоризм из „новейшей гадательной книги”.
Комментариев нет:
Отправить комментарий