Источник
Дмитрий Быков
1
Биография Василия Гроссмана хорошо известна и внешними событиями небогата. Он родился 12 декабря (н. ст.) 1905 года и умер, не дожив трех месяцев до 59-летия, от рака легких. Он был сыном богатых, образованных, революционно настроенных евреев, отец и мать разошлись, и воспитывала Гроссмана одна мать, Екатерина Савельевна, убитая немцами в Бердичеве осенью 1941 года. Гроссман никогда не мог простить себе, что не вывез ее с Украины в Москву,— они трудно уживались с его женой, Ольгой Губер.
Гроссман печатался с тридцати лет, и первая же публикация в «Литературной газете» — рассказ 1934 года «В городе Бердичеве» — принесла ему если не славу, то по крайней мере прочную известность в писательском мире; да писателей тогда, правду сказать, и было немного по сравнению с позднесоветскими тысячами. Совсем ранних его опытов мы не знаем — и это к счастью; Гроссман вошел в русскую прозу с собственным, ни на кого не похожим стилем, в котором ощущается, правда (особенно в «Повести о жизни» и других ранних вещах), некоторое влияние конструктивистов, упоенных строительством нового мира; есть и следы Паустовского — лаконичный пейзаж, короткая фраза, несколько эксцентричный концентрированный диалог.
Вопреки утверждениям своих литературных врагов, которых — важный показатель качества литературы — и сейчас у Гроссмана достаточно, он никогда не был советским либо антисоветским писателем, и даже первые опубликованные вещи, включая тот самый «Бердичев», дают все возможности для полярных трактовок, потому что они о другом. Тот первый рассказ, более всего известный сегодня по фильму Аскольдова «Комиссар», не о противостоянии красных и белых, а о столкновении двух образов жизни: есть добрая, тесная, обаятельная, но мелкая жизнь четы Магазаников, любящих друг друга, орущих друг на друга, привыкших к теплым и несвежим запахам тесного жилья,— и есть женщина-комиссар Вавилова, которая в городе Бердичеве вынуждена задержаться во время советско-польской войны 1920 года, поскольку собирается рожать. Вскоре после родов она оставляет ребенка Магазаникам и присоединяется к проходящему через Бердичев красноармейскому отряду.
Читатель волен полюбить мир Магазаников или восхититься (любовь тут вряд ли возможна) сверхчеловеческим обликом Вавиловой, на стороне которой, думается, втайне был в это время и сам Гроссман (очень уж приземленно дан у него бердичевский быт), но в принципе баланс соблюден строго, и последнего слова нет ни за кем. Гроссман не с этими и не с теми — его влечет не столько толстовская высота взгляда (Толстой всегда пристрастен, как ветхозаветный Бог), сколько чеховская амбивалентность, объективность, тяга исследовать конфликты, не имеющие разрешения. Это и есть главная черта эпического писателя — даже если он пишет одни рассказы; может быть, этот эпический взгляд и мешает больше всего читателю «Жизни и судьбы» — не вполне там понятно, на кого опереться.
Гроссман провел в Сталинграде полгода, с самого начала боев до окружения армии Паулюса, и провел не просто военным корреспондентом (как пытаются представить дело его недоброжелатели из числа наиболее циничных), а полноправным и рисковым участником боевых действий. Ему было о чем писать «Народ бессмертен» — первую повесть о Сталинграде. За пять лет работы в «Красной звезде» он дослужился до подполковника, был награжден орденом Красной звезды, медалями «За оборону Сталинграда» (ее просто так не давали) и «За победу над Германией», но самое ценное, что он заработал,— репутация. Причина его фронтового бесстрашия заключалась, возможно, в том, что ему с самого начала было за кого мстить — после расстрела матери, старой учительницы французского, он и жить-то не хотел, и самое сильное, что он в жизни написал, это два письма ей, одно в сорок седьмом, второе — в шестидесятом. Гроссман имел заслуженную славу абсолютно бескорыстного, предельно объективного, дотошного военного журналиста; не любили его многие — и он со своей принципиальностью и дистанцией давал к тому все основания; но людей, знавших Гроссмана и говоривших либо писавших о нем плохо, как-то не видно. Ругают Гроссмана те, кто его не знал. И если не брать теоретические расхождения, предъявить ему нечего.
Вскоре после войны он взялся за дилогию, которую с самого начала мысленно и даже вслух сравнивал с «Войной и миром», но сходство тут чисто внешнее, педалировать его не стоит.
Дмитрий Быков
1
Биография Василия Гроссмана хорошо известна и внешними событиями небогата. Он родился 12 декабря (н. ст.) 1905 года и умер, не дожив трех месяцев до 59-летия, от рака легких. Он был сыном богатых, образованных, революционно настроенных евреев, отец и мать разошлись, и воспитывала Гроссмана одна мать, Екатерина Савельевна, убитая немцами в Бердичеве осенью 1941 года. Гроссман никогда не мог простить себе, что не вывез ее с Украины в Москву,— они трудно уживались с его женой, Ольгой Губер.
Гроссман печатался с тридцати лет, и первая же публикация в «Литературной газете» — рассказ 1934 года «В городе Бердичеве» — принесла ему если не славу, то по крайней мере прочную известность в писательском мире; да писателей тогда, правду сказать, и было немного по сравнению с позднесоветскими тысячами. Совсем ранних его опытов мы не знаем — и это к счастью; Гроссман вошел в русскую прозу с собственным, ни на кого не похожим стилем, в котором ощущается, правда (особенно в «Повести о жизни» и других ранних вещах), некоторое влияние конструктивистов, упоенных строительством нового мира; есть и следы Паустовского — лаконичный пейзаж, короткая фраза, несколько эксцентричный концентрированный диалог.
Вопреки утверждениям своих литературных врагов, которых — важный показатель качества литературы — и сейчас у Гроссмана достаточно, он никогда не был советским либо антисоветским писателем, и даже первые опубликованные вещи, включая тот самый «Бердичев», дают все возможности для полярных трактовок, потому что они о другом. Тот первый рассказ, более всего известный сегодня по фильму Аскольдова «Комиссар», не о противостоянии красных и белых, а о столкновении двух образов жизни: есть добрая, тесная, обаятельная, но мелкая жизнь четы Магазаников, любящих друг друга, орущих друг на друга, привыкших к теплым и несвежим запахам тесного жилья,— и есть женщина-комиссар Вавилова, которая в городе Бердичеве вынуждена задержаться во время советско-польской войны 1920 года, поскольку собирается рожать. Вскоре после родов она оставляет ребенка Магазаникам и присоединяется к проходящему через Бердичев красноармейскому отряду.
Читатель волен полюбить мир Магазаников или восхититься (любовь тут вряд ли возможна) сверхчеловеческим обликом Вавиловой, на стороне которой, думается, втайне был в это время и сам Гроссман (очень уж приземленно дан у него бердичевский быт), но в принципе баланс соблюден строго, и последнего слова нет ни за кем. Гроссман не с этими и не с теми — его влечет не столько толстовская высота взгляда (Толстой всегда пристрастен, как ветхозаветный Бог), сколько чеховская амбивалентность, объективность, тяга исследовать конфликты, не имеющие разрешения. Это и есть главная черта эпического писателя — даже если он пишет одни рассказы; может быть, этот эпический взгляд и мешает больше всего читателю «Жизни и судьбы» — не вполне там понятно, на кого опереться.
Гроссман провел в Сталинграде полгода, с самого начала боев до окружения армии Паулюса, и провел не просто военным корреспондентом (как пытаются представить дело его недоброжелатели из числа наиболее циничных), а полноправным и рисковым участником боевых действий. Ему было о чем писать «Народ бессмертен» — первую повесть о Сталинграде. За пять лет работы в «Красной звезде» он дослужился до подполковника, был награжден орденом Красной звезды, медалями «За оборону Сталинграда» (ее просто так не давали) и «За победу над Германией», но самое ценное, что он заработал,— репутация. Причина его фронтового бесстрашия заключалась, возможно, в том, что ему с самого начала было за кого мстить — после расстрела матери, старой учительницы французского, он и жить-то не хотел, и самое сильное, что он в жизни написал, это два письма ей, одно в сорок седьмом, второе — в шестидесятом. Гроссман имел заслуженную славу абсолютно бескорыстного, предельно объективного, дотошного военного журналиста; не любили его многие — и он со своей принципиальностью и дистанцией давал к тому все основания; но людей, знавших Гроссмана и говоривших либо писавших о нем плохо, как-то не видно. Ругают Гроссмана те, кто его не знал. И если не брать теоретические расхождения, предъявить ему нечего.
Вскоре после войны он взялся за дилогию, которую с самого начала мысленно и даже вслух сравнивал с «Войной и миром», но сходство тут чисто внешнее, педалировать его не стоит.
Комментариев нет:
Отправить комментарий